Школа

Школа, как всегда, начиналась ни свет ни заря. Бенедикта почти никогда не успевала позавтракать до начала занятий, поскольку любила поспать подольше.
Школа оставалась последним надежным источником доходов матери – за обучение надо было платить. Отчасти для удобства, отчасти в целях экономии некоторые уроки для младших вела Бенедикта, хоть сама еще не выпустилась из школы. Занятия у старших начинались позже, но Бенедикте по-прежнему нужно было вставать рано – теперь для маленьких.

Войдя в аудиторию, Бенедикта остолбенела: на скамейках пестрели клетчатые плащи, и больше ничего. Одни маленькие готы и ни одного римлянина! Неслыханное дело! Мало того – через некоторое время после начала урока пришла взрослая алеманка – Фридеборга из христианской общины, и тоже попросилась послушать. Еще через некоторое время пришел толстый суровый алеман, за которым прятался мальчик в зеленом. Оказалось, что мальчик – сын алеманского вождя, а суровый мужчина – его телохранитель. Ну что ж, раз все так, будем учить кого есть. Тем более что пусть уж лучше они станут римлянами по духу и образованию. И Бенедикта начала урок по древней-древней методике. Вот уж Сальвиям не поздоровится – их дом примыкает к стене школы, а это будет громко.

- Дети, учим песню на старом латинском языке. Это песня о том, как хорошо жить в Римской империи, а будет еще лучше, если вы постараетесь, хорошо выучитесь и даже, может быть, заслужите гражданство. Вам не все будет понятно, но мелодия вам знакома, так что все всё запомнят. Повторяем за мной по слогам: mi-ra-bi-le-fu-tu-u-rum! Еще раз: mi-ra-bi-le-fu-tu-u-rum! Еще раз, теперь без меня! Еще раз для закрепления! Запомнили эту строку? Переходим ко второй: ne-es-to-mi-hi-du-u-rum! Еще раз: ne-es-to-mi-hi-du-u-rum! Еще раз сами! А теперь первую и вторую вместе! А теперь поем эти две строки, но не как на похоронах, а громко, как следует, чтобы на улице было слышно!

Дети вели себя по-разному. Кто-то прилежно открывал рот и запоминал слоги, кто-то зевал, переговаривался или хихикал. Один малыш и вовсе копался где-то в углу класса, не обращая внимания на происходящее и иногда изрекая несусветные глупости. Больше всего старались взрослые алеманы – даже суровый телохранитель присоединился к уроку. Это логично, подумала со вздохом Бенедикта, ведь в детстве всем хочется играть и никому не хочется учиться, зато взрослые уже понимают, зачем это надо...

- Дети, кто у нас сейчас император?
- Юлий Цезарь!
- Нет, поздновато. Думайте еще!
- Октавиан Август!
- Чуть ближе, но он тоже был уже давно. Запоминайте: наш император – Константин!
Знали бы все, что после этого императоры начнут меняться чуть не каждые полдня, и даже взрослые римляне не вдруг и вспомнят, кто сейчас император...

Урок у маленьких закончился, начинались уроки у взрослых школьников – последние перед выпуском. Риторику вел священник Мурена. Бенедикта любила его занятия – он всегда так славно и понятно умел разложить вещи, казалось бы, противоположные и несовместимые. Вот и сейчас он спрашивал, что в жизни самое главное, а дальше всякий по очереди мог отвечать, а остальные – как-то относиться к его словам, тоже по очереди. Эта очередность, соблюдавшаяся, несмотря на содержание речи, всегда завораживала Бенедикту. Это так по-римски – сначала громить друг друга на форуме, а потом уходить оттуда обнявшись, потому что дружба дружбой, а ораторское искусство – дело отдельное. Конечно, самые интересные мысли говорил Бертрам, и еще Афрания – она же самая умная из них всех. Правда, часть учеников вели себя довольно вызывающе – то ли им не нравилось, что урок ведет христианский священник, то ли они были несогласны с произносимым и вымещали это на форме урока – но Мурена оставался невозмутим. Бенедикта всегда им издалека любовалась.

Урок риторики с Муреной

После был урок от дядюшки Рустика, судьи. Он хорошо подумал о том, что этому юношеству совсем скоро начинать взрослую жизнь, поэтому напомнил о семейном праве, о том, что не все родственники одинаково правоспособны, о когнатском и агнатском родстве, а также о том, что при браке с негражданами такие браки не считаются официальными, а дети от такого брака также не получают гражданства автоматически. Бенедикта забеспокоилась – она вообще вроде бы и знала об этом, но как-то никогда не примеряла на себя. Надо будет обязательно спросить дядюшку, что же им теперь делать, уж он-то должен подсказать выход.

Тем временем дядюшка поделил класс на две семьи, распределил жребием агнатское и когнатское родство, а дальше с членами семьи начали происходить разные сложности, в результате которых имущество того или иного члена уходило кому-то из остальных, потом ситуация усложнялась, и так далее. Бенедикте с Бертрамом выпали неважные родичи, зато Афрания с энтузиазмом взялась за распутывание семейных наследственных дел и даже решила породниться со вторым семейством. Бенедикта наблюдала за перипетиями и пыталась понять, как же ей быть с ее правовым статусом, и что будет, если дети родятся до того, как Бертрам получит гражданство...

Церковь
Отношения Бенедикты с христианством были непростыми. Начать с того, что она, в отличие от всех нормальных людей, не выбирала его сама: оно досталось ей как бы по умолчанию, поскольку кем еще можно быть, когда твой отец священник, а тетка диаконисса? Поэтому Бенедикта была почти обижена на то, что она христианка: не то чтобы она была не согласна по сути, просто вокруг было столько всего интересного, а ей сразу выдали и не дали выбрать.

Кроме того, было одно ключевое противоречие: самым главным и правильным устройством мира она считала классическое римское время – а в нем, как известно, кроме поэзии, философии и эстетики были разные другие особенности – например, язычество или некоторые обычаи, которые сейчас уже как бы и стыдно соблюдать. Вот это-то противоречие и не давало ей полностью считать себя правильной и хорошей христианкой – найти правильное место между одним и другим ей не удавалось. Мало того, поскольку у нее самой не было правильного ответа – она не могла и проповедовать, убеждать других, что именно христианство и есть единственно верная религия. Поэтому Бенедикта с пониманием относилась к тем, кто не верил в Иисуса – счастливые, они-то могут выбирать, верить им в него или нет! Поэтому она никогда не говорила о Христе со своей лучшей подругой, Сальвией Секундой, зная, что это пожет повредить их дружбе. И не носила на шее крест, не считая себя достойной, а скромно привешивала его к поясу.

Почему же она все-таки продолжала ходить на литургию? Сначала из-за отца – она любила и уважала его. Потом из-за епископа – он был удивительный человек, и, с одной стороны, не хотелось его огорчать, а с другой – не может настолько удивительный человек верить во что-то неправильное. Наконец, Бальво и Бертрам тоже были весьма истовыми прихожанами, активно участвовавшими в жизни общины, в отличие от большинства готов.
Кроме того, когда ты уже рожден христианином, чтобы сменить веру, нужны веские причины, а их пока не было. И ругаться с матерью и теткой отдельно не хотелось, и рвать с общиной тоже, а еще Мурена успешно сочетал христианство и риторику, будучи хорошим примером того, что все-таки объединить старый и новый Рим возможно. Бенедикта при случае старалась задавать мучившие ее вопросы обоим священникам, но у них отнюдь не всегда было на них время.

Однажды перед литургией пришел императорский эдикт. Во-первых, воцарялся новый император, Юлиан, а во-вторых, он первыми же своими эдиктами максимально ограничил права христиан. Отныне им запрещалось учить в школах, проповедовать и предлагать другим свои ритуалы, церкви облагались налогами, и прочая, и прочая.


В церкви епископ обвел глазами паству – которой, к их чести, стало после эдикта не сильно меньше – и произнес речь о том, что впереди тяжелые времена, возможно, новые гонения, как в первые века, и что только верой в Господа и взаимопомощью общины сейчас можно выстоять. И тут Бенедикта поняла для себя важную вещь: каким бы ни было христианство и какими бы ни были ее отношения с ним, после этого эдикта она точно никуда не уйдет, и ни у кого не получится заставить ее отречься. Именно сейчас общине и церкви нужна поддержка, и остаться будет, как говорят на литургии, достойно и праведно, а уйти – значит струсить, проявить слабость, и даже если ее простит епископ и община – она сама себя после этого не простит.



После литургии Бенедикту позвала сестра:
- А если придется умереть за Христа – ты готова?
- Да. А ты?
- А я... не уверена.

Возвращение отца
В доме Горациев случлся переполох. Произошло событие... сложно даже оценить, плохое или хорошее. Хорошее то, что вернулся отец, Бенедикт Имон, пропавший год назад. Плохое то, что он никого не узнавал – ни жены, ни дочерей, ни собственного имени. И самое плохое, что он напрочь забыл, что был христианским священником, а считал себя то ли самим Юпитером, то ли жрецом (или порождением?) Юпитера, которого тот сотворил путем молнии из дерева меньше года назад, а до того он как бы не существовал. Бенедикта надеялась, что сможет вернуть отцу память – но разговор с ним произвел весьма гнетущее впечатление. Отец сказал:
- Прости, я не помню тебя, я был бы рад назвать тебя своей дочерью, но я понимаю, что это не так. Моя миссия – служить Юпитеру и доносить до людей его волю.

Бенедикта чувствовала себя обманутой. Она не могла больше разговаривать с отцом и даже, кажется, избегала его – в отличие от сестры. Уж слишком он теперешний отличался от того, каким она его помнила, и наблюдать его новым было мучительно. Более того, за пределами этой дикой истории про рождение из молнии год назад другие его речи были вполне осмысленны и непохожи на речи безумца. Поэтому Бенедикте было обиднее всего даже не то, что он не помнил ее или что он предал то, чему служил всю жизнь – христианство, а то, что он, явно сохраняя ясность мышления, не хотел видеть логического противоречия в своих словах, даже когда ему на него указывали. Ну как, скажите на милость, взрослый мужчина может появиться из удара молнии по дереву? Как можно верить в такие сказки?

Но лиха беда начало. Отец (или как его теперь называть?) действительно решил вести обличительную проповедь от лица Юпитера, обвиняя граждан в трусости и лени, за что почти за каждое слово оказывался оштрафован. Штрафы, однако, приходилось платить матери, поскольку у него самого денег не было. Мать была просто в ярости: она считала, что очень удобно вернуться домой свободным от семьи и обязанностей, а потом говорить что хочешь за чужие деньги. Бенедикта была не столь категоричной – все-таки человек душевно болен, и нельзя применять к нему общей мерки, как если бы он был здоров – но смысл в позиции матери, несомненно, был. Единственной в семье, кто, кажется, нашел подход к новому отцу - это Бенедикта Секунда, они часто беседовали и, по-видимому, не тяготились этим.

Бенедикт Имон обличает и проповедует от лица Юпитера, семья с опаской наблюдает

Все пришло к тому, что после очередного скандала с публичным наказанием Бенедикта стараниями матери при помощи госпиталя объявили недееспособным, чтобы с него не спрашивали как со здорового. Правда, дело на этом не кончилось, поскольку официально мать оставалась замужней – поэтому еще через некоторое время пришлось инициировать обратный процесс, с возвращением Бенедикту дееспособности и дальнейшим разводом, потому что мать устала наскребать деньги на то, чтобы платить за него штрафы. Девушке все это ужасно не нравилось, но и осуждать мать в такой ситуации она не могла.
Так Бенедикта осталась без отца, решив, что ее отцом теперь будет Бальво.

Выпускной экзамен
Мать собрала старших школяров и объявила им, что выпускной экзамен будет представлять собой сценическую постановку, в которой юношеству следует проявить свои умения в риторике, игре на публику, способности к совместной работе, а также гражданскую позицию. В качестве опорной точки она выдала некую пьесу местного автора, сказав, что ставить ее дословно необязательно, а можно использовать в качестве материала, и дала полдня сроку. Услышав это, некоторые сразу ушли, и в итоге на подготовку остались обе Бенедикты, обе Афрании, Сальвия Секунда и Бертрам.

С этой «пьесой местного автора» все сразу пошло не так. Во-первых, в ней слабо прослеживался сюжет, а текст был очень неровным – некоторые части хотелось учить наизусть, а некоторые было даже непонятно как читать относительно ритма. Во-вторых, хозяйка театра устроила скандал, что эту же пьесу ставят и они – и тут пришлось звать в на помощь мать, которая еще раз объяснила, что автор согласен, что постановки точно будут очень разными, что интересно будет посмотеть два прочтения. В-третьих, неожиданно заупрямилась сестра: по ее словам, менять в тексте ничего нельзя, потому что автору это будет неприятно, а раз он местный, то он может зайти на представление.

Аргумент этот казался Бенедикте Старшей чрезвычайно нелепым, тем более что мать напрямую сказала, что резать можно, но переубедить младшую никак не получалось. Ставить пьесу полностью при этом было безумием. Тут Афрания Проспера заметила, что если наша цель – все-таки подготовить представление, а ей, Проспере, все равно, в каком виде, то может, послушать Бенедикту Секунду и сделать как она хочет? Прима возмутилась: с каких это пор решение принимается меньшинством голосов? Секунда против, Проспера воздержалась, но остальные-то своими ушами слышали, что можно пьесу переделывать, и готовы это сделать.

В итоге Бенедикта предложила соломоново решение, которое устроило сестру: взять от пьесы сюжетную канву, при этом не оставив ни одного (или почти ни одного) текста автора. Сначала предложили говорить от себя импровизационной прозой, но тут на Афранию спустилась муза, и она начала выдавать блестящие стихи, полные иронии и изящества. Остальные послушали и тоже поймали это настроение. Кажется, никогда раньше в этой компании стихи не лились таким свободным и радостным потоком. В итоге за полчаса совместными усилиями была написана пьеса на шесть персонажей – короткая, простая, но неглупая, сатирическая, но обнадеживающая, и с гражданской позицией, как и было запрошено.

Называлась она «Гражданин», и сюжет там был следующий: молодой варвар размышляет, хочет ли он связать свою судьбу с Римом или остаться в своих варварских законах (здесь его убеждают две аллегории, по одной с каждой стороны), наконец, решает в пользу Рима и идет к вербовщику в Кастра Регину, поскольку всякому известно, что за хорошую службу в легионе дают гражданство. В качестве интермедии была ода Кастра Регине (единственный текст, оставленный почти в первоначальном виде), после чего варвар попадает к Непонятому Вербовщику (с которого вообще-то все и началось, и не будь его, может, и не сложилась бы пьеса), который принимает его в легион, но сетует при этом на свою горькую судьбу, держа в руках рыбу:
Ведь мог бы в Риме я оратором блистать!
Но не затянутся душевнейшие раны!
Довольно солдафонам слух терзать –
Ведь я, вербовщик, еду прозябать в Сызраний!
Варвар тем временем, честно отслужив в легионе 10 лет (в это время он на сцене сражается с Варварской Идеей), возвращается в город и идет к магистрату требовать положенное. Магистрат сначала демонстрирует свою власть («кто друг твой, где служил и что ты выиграл?»), но тут к нему приходит Римская Идея из первого действия и напоминает о законе и справедливости. Варвар получает гражданство, снимает зеленый варварский плащ, все довольны, рассказчик произносит резюме:
Мораль сей пьесы выделить несложно:
Служи ты верно и получишь то, что должно.

Роли распределили так, чтобы всем нравилось и чтобы при этом ни на кого из присутствующих не намекнуть. В итоге Бенедикта Прима взяла на себя главную роль варвара (у которого, к слову, слов было меньше всех), Вербовщик ушел к неподражаемой Проспере, Сальвия храбро решилась быть Варварской Идеей, Бенедикте Секунде глянулась Римская Идея (ну еще бы!), Афрания взяла Магистрата, а Бертраму, для пущей нейтральности, осталась роль рассказчика. Оставалось собрать реквизит – у бабушки Бертрама взяли алеманскую меховую жилетку, а Сальвия принесла настоящие мечи своих братьев, потому что игрушечных у детей допроситься не удалось – и собирать зрителей.

На выпускную пьесу пришло полгорода. Все родственники всех выступающих (один клан Бальво чего стоит!), меценаты, преподаватели, просто любопытные – набилась вся школа. Выпускники немного нервничали, но веселый задор подготовки не покинул их, да и аудитория пришла очень поддерживающая.


Бертрам как рассказчик объявил выступающих – дуэт Пара Секунд, дуэт ПарАфраз и Бенедикта с Бертрамом. И представление началось.

Молодой Варвар представляется


Молодой Варвар прислушивается к Римской Идее и отворачивается от Варварской


Две сестры в ролях


Молодой Варвар размышляет, что ему предпринять

Пьеса прошла с оглушительным успехом. Зрители смеялись в тех местах, в каких и было задумано, а мораль пьесы и вовсе сорвала овации со стороны готских скамеек.




А после окончания, когда Бестия Кара от лица школы поздравляла выпускников, на сцену внезапно вышел гот Атаульф.
- Я хочу говорить перед народным собранием!
- Но это не народное собрание, а частное заведение – школа. Здесь происходит выпуск старших.
- Но здесь много людей, значит, это можно считать народным собранием! Так вот, я хочу сказать, что я перед вами всеми хочу попросить руки Афрании Альбы!
Реакцию зрителей сложно описать. Удивление, восторг, крики одобрения – вот это неожиданность! Бенедикта гадала, что сейчас сделает Афрания – с одной стороны, это невероятно лестно, когда тебе делают предложение вот так при всех, с другой – Афрания самая умная и образованная девица Кастра Регины, а Атаульф – самый безумный из молодых готов... И Афрания не отказала!


Потом, конечно, все было не так просто – Афраний дал претенденту на руку дочери испытание, чтобы тот трижды сделал полезное дело так, чтобы было не менее трех свиделетей не из готов. Был и другой аспект – Афрания была одной из самых верных прихожанок церкви, а бешеный Атаульф, конечно, поклонялся своим германским богам. Но все это после, а пока зал рукоплещет храброму жениху, а Бенедикта радуется, что и подруг ее тоже начали звать замуж.


Атаульф пришел на поклон к родителям невесты
Комментарии: 7