Меня считают снобкой, высокомерной дрянью, белоручкой и Бог знает кем еще. Потому что держусь особняком, тяжелой работы не делаю никакой, всегда под горло застегнута и двигаюсь, будто палку проглотила.

Потому что смотрю на всех одним глазом. Второго нет.

Все верно.

Только чурания – лучше жалости. И много лучше огласки. Постоянно с ужасом думаю, что чьи-то случайные соболезнования «ах, наша Розочка, бедняжка… как, вы не слышали? Так вот, ее муж…» попадут не в те уши. Впрочем, нет – боюсь, что именно в те. В уши человека, который когда-то был моим мужем.

Все теперь кажется полузабытой сказкой, очень мало общего имеющей с реальностью.

Церковный пансион, «твои папа и мама теперь у Иисуса за пазухой, девочка», письма и деньги по почте от брата, «дорогие выпускницы, в этот праздничный день», «нет, братец, у тебя семья, я сама устроюсь», маленький чужой городок, чужие дети, чужие взгляды, «так это вы – наша новая учительница?», «мы подыщем тебе хорошего мужа, девочка»…

Он. Красивый, веселый, со сверкающими глазами и какой-то оглушающей улыбкой – просто появился и сделал меня своей, перед Человеком Иисусом и людьми. Счастье кипело внутри, казалось, еще немного – я разлечусь на миллионы солнечных брызг.

«Снова уезжаешь?» - «Я бы остался, но кто-то должен кормить мою жену!», «Снова уезжаешь?» - «Да, там надо кое-что порешать», «Снова уезжаешь?» - «Уезжаю», «Снова уезжаешь?» - «Отстань».

Возвращался всегда усталый, раздраженный. Поначалу быстро отходил, снова улыбался, говорил о разной чепухе, иногда о делах. Каждая следующая поездка как будто что-то в нем меняла – веселье, ласки шли на убыль…

Потом он в первый раз меня ударил. Я не поняла, в чем провинилась – просто, в очередной раз вернувшись из поездки, он вместо «привет» закатил мне пощечину.

«Святой отец, я хочу исповедаться» - «Да убоится жена мужа своего»

Побои стали повседневностью. Руками, ногами, кнутом. Признаться кому-то, даже брату, было стыдно.

«Ты перестанешь работать» - «Почему? Тебя ведь постоянно нет, мне будет скучно» - «Ты уйдешь оттуда, я сказал» - «Нет!» - «Не смей мне перечить, женщина»

Очнулась я тогда в подвале. Руки связаны. Было очень больно, встать смогла только на следующий день.

Кормил, мыл, убирал. Бил – все чаще кнутом, брал силой. Промывал и забинтовывал раны. Потом исчезал. На день, на два, на три – не знаю. Время исчезло. Со мной был только Человек Иисус – всегда, каждую минуту, чтобы не смириться, не умереть и не сойти с ума.

Потом – страшное понимание: беременна! Иисус, как я боялась за ребенка…

Когда стало очевидно, он даже обрадовался. Смеялся, кружился по моей тюрьме, целовал мои искалеченные руки.

«Сын!»

Развязал путы.

«Теперь ты меня отпустишь?» - «Куда?» - «Наверх» - «Зачем? Тебе там делать нечего»

Злоба, ярость, «пусти!», дверь, «никуда ты отсюда не денешься!», удар, еще удар, Иисус, как больно, Иисус, помоги, Иисус, кажется, я его убила, бежать, бежать, бежать отсюда…

Очнулась за городом. Странные люди, не знающие Человека Иисуса, но ставшие его невольными посланцами, нашли и залечили. Стала как новенькая.

Без ребенка. И без правого глаза.

«Спасибо. Мне нужно уходить» - «Не уходи, это опасно» - «Мне есть, к кому обратиться, спасибо» - «Не уходи»

Но не держали. Дали денег. Отправила письмо брату – без подробностей, просто сообщила о приезде. Какой дорогой, не написала.

Дорога, дорога, трактир, «нет, спасибо, все в порядке», трактир, «уже близко», еще трактир, «слышали? Зига Акмена нашли мертвым, говорят, забили кнутом до смерти»

Вот тогда и началась реальная жизнь. Без дома, без родных, в постоянном страхе, в постоянном бегстве с дыханием смерти – его дыханием – на затылке. Имена, повозки, школы – сколько их сменилось, я не считала. Ни к чему. Я направлялась в Гилеад. В город, где можно почти не бояться. В город стрелков.

Сейчас я – одинокая, покалеченная, испуганная – на месте. И больше мне идти некуда.